Феликс, взяв у Теда фотокарточку, протягивает ее Марго:
— Он знает.
Феликс, попыхивая сигаретой, становится рядом с женой, точнее, чуть поодаль, как будто в очереди на автобусной остановке, словно они не супруги, а лишь случайные попутчики.
* * *
Феликс, Марго и Глория сидят за столом в кухне на Мидлтон-сквер. Напротив них — мальчик. Он застыл неподвижно, положив руки ладонями вверх на колени, чуть склонив голову. Под мышкой зажат потрепанный игрушечный кот. Мальчик не мигая смотрит в тарелку с сосисками, что поставили перед ним. Или разглядывает что-то на скатерти. Не ребенок, а восковая фигура, манекен. Скульптура «Мальчик за столом».
— Разве ты не проголодался? — бодро спрашивает Марго.
Он не отвечает.
— Надо хорошо кушать, — вторит дочери Глория. — Вырастешь большим и сильным.
Сосиски уже холодные, жир вокруг них застыл. Рядом на тарелке — вареная картошка, сухая, мучнистая на вид. Марго беспокойным движением взбивает волосы: мать вечно твердит, что с прилизанными волосами лицо ее кажется совсем худым.
— Вот что, старина, — говорит Феликс, — я пойду в сад и знаешь что буду делать? — Он замолкает, ожидая ответа. Не дождавшись, продолжает: — Разожгу костер. Поможешь мне? Большой-пребольшой костер, а?
Марго все утро не разговаривала с Феликсом. Не смогла простить ему, что прошлой ночью он уложил мальчика в детской. В ее бывшей детской, которую она два года назад отделала фризом с игрушками и лошадками-качалками, а на кровать постелила лимонно-желтое одеяльце, под цвет фриза.
— А где же еще ему спать? — возмутился Феликс в ответ на возражения Марго.
— Не знаю! — вспылила Марго. — В комнате для гостей!
— Для гостей?
Феликс глядел на нее как на чужую. Он стоял на лестнице, прислонившись спиной к стене, так и не сняв плаща и перчаток, в которых водил машину, и лицо его в полумраке казалось пепельно-серым, изможденным. Что-то подсказывало Марго: пора прекращать разговор, надо отвести его в гостиную, дать ему виски, забрать плащ. Но как, если он уложил мальчишку в ее детской, под ее лимонно-желтым одеялом?
— Это моя детская, — пыталась она объяснить, но ощутила дрожь в собственном голосе. Феликс подошел к ней вплотную. Сейчас ударит, показалось ей на миг.
— У мальчика, — начал он пугающе тихо, — только что умерла мать. Понимаешь? Мать утонула на его глазах. А ты думаешь только о себе. Ты… — Он умолк, подбирая слова, — так бывало, когда она видела его на экране, перед лицом бедствия — наводнения, голода, разрушения памятника архитектуры. — Ты мне противна.
Он развернулся и бросился вниз по лестнице. И Марго понимала: не надо подливать масла в огонь, надо молчать, — но, не в силах сдержаться, крикнула ему вслед:
— Тоскуешь по ней, да? Не в силах вынести, что она умерла? Ты ее любишь. Любишь, а меня… а меня презираешь. Думаешь, я не вижу? Нет, вижу!
У подножия лестницы он обернулся, встретился с ней взглядом. При свете лампы стало вдруг видно, что глаза у него заплаканные.
— Ты права, — сказал он беззлобно. — Так и есть. — Он зашел к себе в кабинет и закрыл дверь.
На кухне Феликс встает, выпивает воды из-под крана и, оставив стакан возле раковины, подходит к сыну, кладет руку ему на голову:
— Пошли, старина?
Мальчик так и сидит без движения. Марго даже не понимает, заметил ли он Феликса. Она слышит вздох матери, сидящей рядом.
— Костер, — подсказывает Феликс. — Ну, что скажешь?
Те о молчит. Феликс стоит растерянный, не зная, что делать.
Марго откашливается.
— Сейчас папа пойдет и разожжет, — обращается она к ребенку тонким, напряженным голосом, каким говорит уже давно, с самого утра, — а как будешь готов, поможешь папе. Ну что?
Мальчик чуть заметно щурится, и Марго с Феликсом тянутся к нему, готовые ловить каждое слово, каждый звук. Но Тео не отвечает.
— Ну что ж, — говорит Феликс фальшивым голосом, как Марго, — видимо, это заразно, — пойду сам разожгу. А ты смотри из окна.
У черного хода он надевает ботинки и идет по тропинке в сад. Глория бормочет, что ей нужно прилечь, и исчезает у себя в комнате.
И Марго остается наедине с мальчиком. Волосы его золотятся на солнце. Худенькие плечи, рубашка с заштопанным воротником. Марго замечает в нем сходство с матерью: тот же подбородок, тот же нос, верхняя губа чуть выдается вперед. Марго отводит взгляд, ерзает на стуле, снимает со свитера пушинку, снова взбивает прическу. Когда она оборачивается, мальчик смотрит на нее в упор, и под его взглядом ей так неуютно и тревожно, что она вздрагивает.
— Ох. — Марго с тихим смешком поднимается со стула. Спрятаться бы подальше от этого взгляда — он смотрит точь-в-точь как его чертова мамаша. Чтобы хоть как-то отгородиться, Марго тянется за тарелкой с сосисками. — Давай уберем. — Она уносит сосиски на кухню, выбрасывает в мусорное ведро, а тарелку оставляет в раковине — домработница вымоет. И тут ее осеняет.
Она подходит к столу, наклоняется к самому уху мальчика.
— Теодор, — начинает она, отгоняя от себя мысль, что теперь знает его полное имя, Теодор Иннес, — как эта мерзавка посмела? Чтоб ей в аду сгореть, думает Марго и, тут же устыдившись этой мысли, спрашивает: — Хочешь мороженого, а? У нас есть ванильное и…
— Я не Теодор, — говорит мальчик отчетливо, и Марго удивляется, услышав его голос, басовитый, с хрипотцой. Вместо «т» у него получается «ф»: Феодор.
— Не Теодор?
— Нет. — Он мотает головой.
— А кто же?
— Ножницы, острые-преострые.
Марго щурится, напряженно думает, но ответ не приходит на ум. Как он сказал, ножницы?
— Вот как, — в конце концов произносит она, — ни за что бы не подумала! — И усмехается. — Ну что, будешь мороженое?
— Не люблю мороженое.
— Не любишь? Быть такого не может! Все дети любят мороженое!
— А я — нет.
— А вот и любишь.
— А вот и нет.
Марго выпрямляется. Не умеет она ладить с детьми, плохо их понимает. Марго сжимает руки. Только бы не заплакать, не надо, не надо. Но ей невольно вспоминается то зловещее чувство — что-то горячее, скользкое, там, внизу, и яркая, рубиново-красная кровь, много-много крови, даже не верится, как в ней столько могло поместиться.
Она подходит к окну, вглядывается в глубину сада, где Феликс кидает охапки листьев в тускло тлеющий костер. «Ты права, — сказал он, — так и есть». Ты права. Горячие слезы катятся по щекам, стекают на шею, под ворот свитера.
Мимо проносится что-то маленькое, золотистое, и Марго вздрагивает. Мальчик. Как ни странно, она на миг забыла о нем. Он пристраивается с ней рядом у стеклянной двери. Марго быстро утирает слезы и с улыбкой смотрит на мальчика. Но его внимательный взгляд устремлен в сад.
— Смотри, — снова пытается завязать разговор Марго, — вон папа. Уже развел костер, видишь? Как обещал. — Слова звучат фальшиво. Никогда она не научится разговаривать с детьми. Может, потому-то и не дано ей стать матерью. Не дано, и все. Не умеет она ладить с детьми — нет дара, таланта, называй как хочешь. Она разговаривает, будто играет роль матери в спектакле.
— Там папа? — спрашивает мальчик.
— Да, конечно, милый, — громко смеясь, заверяет Марго и, смахнув еще слезинку, взбивает волосы возле правой щеки.
Мальчик хмурится, прижимает ладонь к стеклу.
— Это… — начинает он, но умолкает.
Марго ждет.
— Это мой сад? — спрашивает мальчик и, обернувшись, касается ее руки, и у Марго от неожиданности вырывается вздох.
— Да, Теодор, это твой сад. Играй здесь где хочешь и…
— Я не Теодор, — снова заявляет он. «Феодор».
— Поняла, — кивает Марго и садится на корточки, спиной к двери, лицо ее вровень с его лицом. — Очень уж трудное имя, правда? Был у меня знакомый Теодор, но все его звали Тед.
— Тед, — повторяет мальчик, по-прежнему глядя на сад. — А где качели?
— Хочешь качели? Повесим тебе качели.
— Оранжевые.
— Конечно, оранжевые. Какие хочешь.
И мальчик, не глядя на нее, спрашивает:
— Ты моя мама?
Слово это действует на Марго удивительным образом. Проникает в самое сердце, падает в душу, словно монета в щель автомата. Будто распарывает застарелый узел где-то внутри. Марго смотрит на стоящего рядом ребенка, потом — в глубь комнаты. Выпрямляется, облизывает сухие губы. В комнате кроме них двоих никого. В фарфоровой вазе стоят, будто сжав губки, нераскрытые розы. Часы на камине равнодушно отсчитывают секунды, на часах поблескивают лаком деревянные херувимы. Фарфоровые пастушки в нише над кроватью заботливо склонились друг к другу, крохотные ушки закупорены глазурью. В кухне что-то звякает — то ли тарелки в раковине, то ли что-то упало с полки. Марго вновь оглядывается на мальчика. Лицо его обращено к ней, взгляд беспокойный, вопрошающий, голову он держит чуть набок, будто прислушивается. Резкий ветер задувает из сада, колышет занавеску.
